Авантюры студиозуса Вырвича - Страница 32

Но разве может быть попутчик хуже, чем пан Гервасий Агалинский, который, сидя в дорожной карете-дормезе без гербов, так презрительно и ненавидяще поглядывал на Балтромея Лёдника, что если бы взгляды имели силу шпаги, проткнул бы доктора, как черного жука шпилькой. Карета то одним колесом, то другим проваливалась в ямы, грязные фонтаны вылетали из-под копыт лошадей, и пассажиров, несмотря на новомодные металлические рессоры, мотало туда-сюда, как муку, которую просеивают через решето. Но Лёдник сидел, уткнувшись в толстую книжку ин-кварто на немецком языке, видимо, какую-то научную скукотищу, и выражал эмоций не более, чем осенняя лужа. Ну проехало через нее колесо — а она осталась и снова отражает серое осеннее небо. На Вырвича пан Агалинский совсем не глядел — может, просто потому, что, судя по опухшему лицу пана и покрасневшим глазам, сегодня в его голове тоже скакали альрауны, и вертеть ею было больно. Известно, отправляясь в далекое и опасное путешествие, шляхтич должен как следует распрощаться с друзьями. И наутро после прощания лучше его не трогать.

В дорогу отправились в совсем плохое время. Не сухим летом и не зимою, когда реки превращаются в удобные дороги, а осенью, когда впереди самая слякоть. Конечно, в карете уютно — тем более, карета — дормез, в которой спинки раскладываются для сна. Но если до Полоцка еще кое-как доедут по тракту, то дальше через болота, пущи и лужи на такой колымаге не пробиться.

Направились в Полоцк не случайно, хоть это означало несколько лишних дней дороги. Цифирки на рисунке Пандоры были координатами тайной пещеры, записанными на «енохианском языке», которому доктора Ди научил нездешний Уриель. Вот только словаря языка ангелов под рукою не было. Экземпляр, что имелся у Лёдника, доктор под горячую руку сжег в том самом камине, где сгорели Прантишевы стишата, — чтобы не осталось соблазна ввязаться в мистические поиски. А полноценный экземпляр чрезвычайно редкого издания можно было найти разве что у дядьки Лейбы, аптекаря из Полоцка, который дружил с отцом панны Ренич, известным книжником, и от него получил на сохранение много редкостей. Поэтому и отправилась карета к святой Софии на берегу Двины.

Дорога как всегда выметала из головы лишние переживания, как сухую листву с тропы. Неизвестность и опасность. Двести лет назад на королевской почте от Вильни до Кракова можно было, при всяческом благопоспешествовании, как свидетельствовал француз де Виженер, доехать за пять дней, а обычные путники тратили не менее двух недель. Папский нунций Луиджи Липман из Варшавы до Вильни добирался двенадцать дней и жалобно писал в Рим: «Бог знает, какие неудобства познали и я, и мои спутники, двигаясь в самые суровые морозы, из-за льда, ветра, поднятия вод, мы плохо питались, с трудом утоляли жажду, спали все время на земле, имея под собой только клочок сена, да и тот найти было нелегко».

С тех времен лошади не стали бегать быстрее, а дороги не улучшились. А если придется отбиваться от грабителей, объезжать поваленные деревья и военные действия. Прусская война никак не закончится, хотя вся Европа от нее устала. Можно было наткнуться на какой-нибудь войсковый отряд, который ищет дезертиров, новобранцев или просто мародерствует. А в той неразберихе все воспринимались прежде всего как враги. Возможно, когда Вырвич вернется на Родину, у него будут вполне приличные шляхетские усы.

Редкие встречные хватались за шапки, и пока не проедет карета с панами, склонялись в покорных поклонах. Лёдник как-то с горечью рассказывал, что в той Ангельщине встречные простолюдины могут даже презрительно свистнуть вслед карете, а в Швейцарии вежливо помахать рукой. Прантиш, посконный шляхтич, который вырос среди мужиков, не мог такой дерзости с их стороны даже представить. Далеко местному люду, воспитанному розгами да плетями, до пасторалей Жан Жака Руссо и других физиократов. Пусть пани Саломея с мужем и взялись подаренных им крестьян обучать, переводить на оброчную систему да на место управляющего пристроили добрейшего беглого француза, захваченного прогрессивными идеями. А те пейзане толстяка-француза жабой прозвали, панский луг весь потравили, а новопостроенная школка так и вовсе сгорела, будто сама собой. Вырвич презрительно фыркал: паны самозванные, разве мещанин поймет, как справиться с деревенским хозяйством? Но когда Лёдник предлагал — езжай, умник, наведи порядок, так же презрительно отмалчивался. Хватит, навозился с землей в детстве.

Прантиш, которому обрыдло молчание, потихоньку рассматривал пана Гервасия: с каким человеком придется делить в ближайшие месяцы хлеб, соль и смертельную опасность? Пока понятно было одно: пан в кипятке купаный, смелый вояка, о чем свидетельствуют шрамы на щеке и упрямый лоб, знатный бражник, что подтверждают покрасневшие нос и глаза. Ну, а раз, по его признанию, заступался перед братом за доктора-холопа, то не совсем очерствела его душа. Из кармана пана торчал какой-то странный штырь с нанесенной шкалой и несколькими проволочками, который время от времени пан доставал и, прищурив один глаз, целился им в небо, потом что-то подкручивал, что-то высчитывал, старательно шевеля губами, и делался в эти моменты похожим на любопытного мальчишку. Поймав взгляд студиозуса, важно объяснил:

— Астролябия! Купил у голландского капитана! Сама показывает путь по звездам! По ней даже до Америки можно путь проложить.

Астролябию Прантиш видел в обсерватории Виленской академии — однако там такие устройства были в виде диска или сферы. Доктор оторвал глаза от книги и поучительно объяснил с легкой насмешкой: