Авантюры студиозуса Вырвича - Страница 24

Осень понемногу превращалась из золотой в коричневую, серую, влажную, пропахшую дымом и плесенью. Деревья отдавали земле свои последние листья-монеты, будто надеялись выкупить еще один теплый день. Прантиш старательно посещал лекции, даже не прятался от дополнительных занятий в тайной лаборатории. Вот-вот получит диплом магистра философии и вольных наук! Усвоил тривиум — грамматику, риторику и логику, а также квадривиум — музыку, арифметику, геометрию и астрономию, что составляло семь искусств. Потом можно браться и за изучение будто бы более низких, но куда как интересных, на взгляд Прантиша, естественных наук, которые отцами-иезуитами пока не очень уважались. Химия, физика, анатомия. Всем этим он и теперь занимался под руководством Лёдника, и тот заверял, что второй диплом Вырвич при желании получит быстро и в какой-нибудь интересной стране. Как сам Лёдник. И приводил в пример магистра Мартина Почобут-Одленицкого, который проявил незаурядные способности к астрономии и едет в Пражский университет.

Вот только никакие дипломы не приблизят простого шляхтича к сестре магната. Острое лезвие невозможной любви, однажды неосторожно допущенное к самому сердцу студиозуса, от таких мыслей начинало поворачиваться, прибавляя боль к боли, и Прантиш злился сам на себя за такую слабость. Шляхтич сам должен быть как лезвие — беспорочное, крепкое, достойное!

И в камин летел очередной сентиментальный стишок.

Нет, лучше вместо еще одного университета повоевать!

Вырвич начинал уже верить, что история с куклой закончена.

Но однажды, воротившись после долгих и приятных блужданий под окнами красотки, на этот раз с улицы, где жили оружейники, Вырвич увидел, что дом Лёдников нараспашку, перед воротами валяется чья-то шапка, будто раздавленная кошка, а Пифагор лает-скулит, как раненый. Вырвич выхватил саблю и бегом бросился в покои.. В зале все было перевернуто, книги валялись на полу, последний номер Лейпцигского научного журнала со статьей профессора Виленской академии Балтромея Лёдника разорван пополам и припечатан грязными подошвами. Сходство с полем боя усиливали брошенные на пол две сабли, к счастью, не окровавленные. Лёдник, побледневший и мрачный, прижимал к себе Саломею, которая отчаянно всхлипывала, правая рука доктора сжимала саблю. Из-за шкафа слышалось испуганное причитание Хвельки:

— Разве это по-людски — среди белого дня. Вламываться в дом к честным профессорам. Святые угоднички, что же это делается.

Лёдник перехватил вопросительный взгляд Прантиша.

— Не представились гости. Незнакомые, и не самого высокого полета, так, прихлебатели панские. Но не Богинских — потому что требовали, чтобы или рисунок куклы отдал, или куклу починил. А когда присягнул им, что рисунков нет, а автомат починить невозможно, так как утеряна важная деталь, хотели меня с собой утащить. Залфейке угрожали, ироды.

— Ну, и?.. — не выдержал Вырвич. Лёдник скупо улыбнулся.

— Пришлось вспомнить кое-что из бывших навыков. Не убивал, только погнал.

Прантиш хмыкнул, представив, как разъяренный Лёдник учинил нападающим маленький Грюнвальд.

— Может, заявить в городской суд? Ты же судью лечишь, вдруг поспособствует? — с надеждой спросила Саломея. Лёдник погладил ее по голове и вздохнул:

— Они же не сами по себе приходили, за ними — магнатская сила. Забыла, как Володковича пробовали осудить? Со всего княжества пришлось союзников собирать, да не нашего ранга. Стрелою камень не пробьешь.

Прантиш поднял утерянные злыднями сабли, рассмотрел:

— Гербов нет. Обычные августовки.

— Ой, что его мость пан Балтромей здесь творил! — заныл Хвелька. — Гонял ясновельможных панов, как тараканов. Ой, придут теперь мстить, порубят на кусочки. Вот же пан мой бывший, его мость Малаховский, когда его многоуважаемый сосед.

— Умолкни! — обрубил слугу Лёдник. — Каждому его час Богом определен, не спрячешься, как мышь под миской. Прибирай лучше в доме.

Прантиш сердито бросил на пол чужие сабли.

— Вот что, Бутрим, давай я скажу своим парням — поселятся здесь со мной. Будем стеречь, как бы чего не вышло! У нас банда — ого! Винцук Недолужный один четверых разбросает.

— А может, съехать в Полоцк? Или в Корабли? — подала голос Саломея. — В Полоцке отцовский дом еще не продали. И в Кораблях, гетманом подаренных, домик есть, где эконом живет. В конце концов, тебе же предлагали место в Пражском университете.

— Чтобы я прятался за спинами студентов? Или сбежал из Вильни, из академии, бросил кафедру? — Лёдник презрительно скривил губы. — Не дождутся. А вот вы, ваша мость пан Вырвич, завтра же переселяйтесь в конвент. А тебя, Залфейка, я, пожалуй, и правда отправлю в Полоцк. Посетишь и Корабли — как там твои республиканские реформы действуют у наших подданных в количестве целых двенадцати дымов.

Что на такие предложения ответили Саломея и Прантиш, можно было предвидеть.

Следующий день Прантиш потратил на то, чтобы укрепить профессорский дом на манер настоящего замка. К тому же, если подняться по деревянным лестницам на чердак, в каменной стене были небольшие амбразуры, обычно затыкавшиеся деревянными чурочками. Через амбразуры открывался отличный вид на весь двор. Студиозус подготовил на чердаке ружья, пули, и пистолеты зарядил, и железный штырь приволок, дополнительно запирать ворота. Пифагор очень серьезно выслушал наставления студиозуса насчет более сурового обхождения с ворами и весело лизнул молодого хозяина в нос.

— Держали бы тебя, как иные люди посполитые, на цепи, в голоде, да палкой воспитывали — более пользы было бы. — проворчал Прантиш.